 Несколько лет назад, после концерта Игоря Четуева в Большом зале консерватории, Владимир Крайнев сказал о молодом исполнителе: «Это будущее нашей фортепианной культуры».
Слушая выступление И.Четуева, нельзя не почувствовать властную силу этого пианиста: ему в равной мере внятны высокая поэтичность и сарказм, щемящая, ласковая лирика и афинская сосредоточенность. Кто он? Романтик? Трагик? Философ? Задаешься этим вопросом – и не знаешь, как точнее ответить. Этот молодой пианист – из тех, кто не умеет и просто не позволяет себе жить легко. Уже в раннем детстве Игорь удивлял учителей своей серьезностью, интересом к мучительно-искренней, психологически сложной музыке. Он родился в Севастополе в 1980 г., и его музыкальное образование начиналось в Севастопольской музыкальной школе (ДМШ №1). Занимаясь фортепиано и бальными танцами, мальчик любил то и другое, и все никак не мог сделать выбор. В какой-то момент предпочтение было отдано роялю, но упоение ритмами вальсов и танго не прошло даром: танец до сих пор помогает Игорю многое понять в фортепианной литературе. Как исполнитель, Четуев рос очень быстро, и его сразу заметили. Многое в его судьбе определила победа на Международном конкурсе юных пианистов им. Владимира Крайнева (Харьков,1994). Он получил гран-при и несколько специальных призов, его стали приглашать на гастроли и фестивали, но кроме того, с этих пор знаменитый маэстро взял его под свою опеку. Игорь поступил в класс В.Крайнева в Ганновере и сейчас учится там в аспирантуре. Рассказывая о запомнившихся ему концертах, он вспоминает выступления с оркестром В.Спивакова, работу с Е.Светлановым, победу на конкурсе им. А.Рубинштейна в Тель-Авиве (1998; Четуев оказался самым молодым участником, но это не помешало ему получить I премию и приз зрительских симпатий). Играя Рахманинова и Шопена, Шостаковича и Прокофьева, Игорь со временем почувствовал что он может говорить и совсем другим языком; с этих пор он стал искать подходящий для себя мир в более поздней музыке. И конечно его не могли не привлечь фортепианные сочинения А.Шнитке – мучительная, рационально необъяснимая музыка. Сонаты Шнитке редко исполняют, потому что мало кому удается проникнуть в этот страшный, изломанный мир – как Солярис, он испытывает каждого входящего, далеко не всем раскрывая свои тайны. Может быть, это и привлекло Игоря Четуева, в исполнении которого Шнитке кажется самым понятным, трагичным и трогательным композитором XX века. Пресса о выступлениях Игоря Четуева «Киевский телеграф», №38 (131) 2002, 14 – 20 октября «Среди пианистов-виртуозов, гастролирующих по миру, с каждым годом все ярче выделяется фигура молодого, но уже хорошо известного пианиста [Игоря Четуева]. Киевской публике он запомнился саркастичным и смелым исполнением концерта Шостаковича, восхищенным, романтичным Первым концертом Чайковского, захватывающей дух сонатой Прокофьева». «Культура», № 12 (7319) 2003, 21 – 27 марта «Это был один из тех редких концертов, которые можно назвать действительно настоящими. Его кульминацией стала рахманиновская "Рапсодия на тему Паганини", исполненная молодым пианистом – без лишних похвал – первоклассно. Что касается известного соотношения "рацио" и "эмоцио", то эти составляющие находятся у исполнителя в полном равновесии – он не подвержен ни бездумным лирическим излияниям, ни спортивному увлечению скоростью. При этом лирика звучит трагично и страстно, а техника вызывает искреннее восхищение (пианист, по-видимому, играл с хорошим запасом)». «Зеркало недели» «В прошлом году Игорь побаловал киевлян двумя концертами — Первым концертом Д. Шостаковича (c-moll) и Первым концертом Ф. Шопена (е-moll). От его туше в Шопене возникает ощущение, что звук рождается в глубине инструмента не от прикосновения, а сам по себе. Бесконечная нежность и в то же время страстная увлеченность одинаково присущи его исполнению». «Столичные новости», №38 (283) 2003, 28 октября – 3 ноября « На один из заключительных концертов фестиваля многие слушатели явились уже под финал, на Игоря Четуева, оставив себе на будущее пока юных и не во всем убедительных Ноги Нария и Динару Наджафову. […] Пару лет назад [Четуев] исполнил в Национальной филармонии Первый концерт Шостаковича. С такой едкостью, нарочитостью жанровых контрастов, таким накалом, что, кого бы я ни слушала с этим произведением после, – выходит не то». *** Интервью Мы встретились с Игорем Четуевым после окончания записи фортепианных сочинений А.Шнитке (CM 0092004 A.Schnittke Complete Piano Sonatas, диск выпущен в 2005 году). Пианист выглядел усталым. По его словам, эта запись – его первое приближение к сонатам Шнитке. Есть еще, что поискать в этой музыке, есть и о чем подумать. Он собирается играть эти сонаты на концертах, ему на ум все время приходят новые варианты исполнения. Вопрос «что же имел в виду Шнитке в этом месте?» постоянно вспыхивал в нашем разговоре, и по-видимому, долго еще не даст пианисту покоя. - Игорь, как ты впервые соприкоснулся с музыкой Шнитке? - Я очень давно хотел играть его произведения. Все началось с того, что во Франкфурте в 1998 г. мне пришлось заменить Крайнева и сыграть за него Фортепианный концерт Шнитке (который Крайневу и посвящен). Меня тогда как током ударило, музыка потрясла невероятно. Я понял, что Шнитке, может быть, один из самых больших русских композиторов. Такой величины, по-моему, нет сейчас. Это неземная музыка, которая очень много в себе концентрирует. Она бьется в том же ритме, что и моя жизнь. Знаешь, вообще есть люди, которые воспитаны на старых традициях, и так на них и стоят, не хотят перепрыгивать на другой берег. А Шнитке – это ведь далекий другой берег, до него не просто допрыгнуть, до него еще надо на вертолете долететь. Но, мне кажется, я лучше пойму романтическую музыку, если узнаю Шнитке. Я прочел о нем книги, его биографию, беседы с А.Ивашкиным. Это замечательные книжки! Сейчас пытаюсь войти в его мир, читаю его любимого «Доктора Фаустуса». - Его мир полностью понятен тебе, или остаются загадки? - Понятен? Нет, мне еще идти и идти… Шнитке часто пишет «с подвохом». Хотя бы его хоралы… Говорят, что в них все ясно. А по-моему, совсем не ясно, они какие-то злые. Я думаю, что это, может быть, чернокнижие какое-то. - А медленные части сонат – это искренне или тоже «наизнанку»? - Они очень разные. Largo из Первой – не такое, как из Третьей. В Первой все еще живо. А Третья – из другого мира, «с того света», она уже мертва. Это отсутствие времени, отсутствие ощущений. А потом – какие-то галлюцинации, очень короткие, переходящие в истерику и невероятный страх. Знаешь, по-моему, очень важно, что эта музыка ближе к нашему времени, чем классико-романтическая. Шнитке вообще для меня открыл многое: новых композиторов, новых писателей. - Томаса Манна в их числе? - Да, конечно! Глубочайший писатель. Жаль, что я не так владею немецким, чтобы прочесть его в оригинале, а так бы хотелось… - Что еще ты сейчас читаешь? - Ой, знаешь… старинную русскую литературу! Что-то меня вдруг потянуло на эпос. Еще люблю Толстого: он на меня оказывает организующее действие. Давя сверху, помогает мне привести в порядок мой хаос. - Тебе не кажется, что тебе самому как раз нужен этот хаос? - Может быть. У меня сейчас такой бешеный период, когда я ничего не понимаю, не знаю точно! Но много всего хочется. Русскую историю хочется перечитать, я ведь многое не успел еще. А Шнитке был с этим всем связан! Я вообще до соприкосновения с его музыкой был как в инкубаторе, и только сейчас начинаю из него вылезать. - Ты играл со многими дирижерами; были такие концерты, на которых ты чувствовал, что движешься вперед? - Я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, у меня так было, когда я играл Моцарта со Спиваковым. Я просто учился у него слышать эту светлую грусть, – мы играли юношеский 9-й концерт, а там такая медленная часть! Такая lacrimosa! Ощущение Моцарта я запомнил именно из концертов со Спиваковым. И, конечно, со Светлановым. Это было потрясающе! С ним мы играли в Гааге 26-й концерт. Он дал медленнейший темп, который я, естественно, не мог сдвинуть. И в этом темпе, мне казалось, было еще интересней! Я как будто стал слышать так, как он это себе представляет. И при этом я чувствовал себя маленькой рыбкой, которая плавает около Скалы. Огромной скалищи, вершина которой в облаках. - Ты вырос в Севастополе. Что первое приходит на ум, когда с тобой говорят об этом городе? - Родители, конечно. Вообще, я ощущаю этот город как свою родину, хотя во мне нет украинской крови. - Твое детство было счастливым? - Не думаю, что можно его назвать радужным. Во мне уже тогда водилось что-то такое, что не во всех детях бывает. Мне всегда трудно было, я все это в себе держал, держал… - Ты помнишь музыкальное произведение, которое впервые «зацепило» тебя? - Сейчас попробую вспомнить… Наверное – си-минорная Рапсодия Брамса, когда мне дала ее моя учительница, Татьяна Аркадьевна Ким. - Что в этой музыке? - Боль. У Брамса много такой суровой, но не кричащей боли. Всемирной скорби. Почему-то мне это тогда было очень созвучно. - Как с тобой занимались? - Потрясающе. Очень жаль, что такой человек, как Татьяна Аркадьевна, вынужден был сидеть в Севастополе, а не преподавать где-то в Москве, в «настоящем» месте. Для меня – она преподавала гениально. Она делала так, что все технические проблемы решались, исходя из музыки. Я вспоминал ее сейчас, когда занимался Шнитке. Она мне помогла самого себя раскрыть. Это вот сейчас я закостенел. - Ты изменился? Или – вокруг тебя изменилось что-то? - Я просто стал понимать, что происходит. Раньше я думал, что можно заниматься искусством, и что это правильный путь. А теперь я вижу, что заниматься им невозможно, потому что все вокруг завязано на деньгах. Я много раз уже хотел бросить музыку. Впрочем, может быть, это сейчас у меня состояние такое. Потом – пройдет. - Тебе не приносит удовлетворения успех у публики? - Нет. Публика – ей пальчик покажи, она будет смеяться. - Но в ней всегда есть два-три человека… - Да, ради них и играем. - Ты ощущаешь, что ты играешь именно для кого-то? - Я чувствую, что я ДОЛЖЕН это делать. - Тогда как могут быть мысли бросить? - Могут. Потому что я все чаще убеждаюсь, что это на самом деле никому не нужно. Мне кажется, что профессия артиста отмирает. Например, Татьяна Гринденко говорит, что артист у музыки очень многое отбирает, концентрирует внимание на себе. Таким образом, она, по-моему, действительно убивает профессию артиста. Я сейчас еще не могу так резво сформулировать все, что за этим стоит, просто чувствую, что за эту роль уже очень трудно уже ухватиться. - Давай отвлечемся. Какие ты любишь фильмы? - Фильмы? Ужастики. Только так, чтобы правда пугало, чтобы встряхнуло, чтобы были острые ощущения. И еще, как ни странно, я люблю «Терминатора-2». - У тебя была такая масса конкурсов… Какие ты любишь вспоминать? - Ну, массы не было, слава Богу. Я не прошел через такое ужасное горнило. В принципе, я только в двух взрослых участвовал. - И еще детских было пять - Нет, детские – это не то. Да и все равно это не масса. Люди сейчас в 50-ти участвуют, и не останавливаются. Но раньше меня Бог от этого берег, а теперь я уже и сам себя берегу. - Что, это такая гадость? - Думаю, что да. Хотя профессор у меня совсем другого мнения. Он считает, что это мобилизует; что в жизни мы все равно все время боремся, и поэтому конкурсы закаляют. А я считаю, что они закупоривают внутрь тебя музыку. Ее как будто пробкой затыкают, и ты уже не можешь ее оттуда вынуть. Как будто ее дегтем залили. - Из-за волнения? - Да кто его знает! Получается что-то типа «щас мы вам тут сыграем». Ну, разве так музыка делается? Хотя в Тель-Авиве мне это помогло. Вот, пожалуй, что я люблю вспоминать – так это второй тур в Тель-Авиве. Там было все очень непросто. Я постоянно болел, и прямо перед конкурсом у меня была температура, я лежал в Москве, дома у Крайнева, заниматься не мог. И вот, я поехал, забыв всю программу, припоминая ее уже там. Видимо, это мне и помогло. Я сбросил все рабочие ощущения и ко второму туру набрал такую форму, к которой, например, сейчас, до сих пор еще не пришел. Это был у меня такой всплеск… И помог мне, конечно, конкурс. Я ничего не терял, мне было 17 лет; я не думал о нотах или о пассажах, и действительно сыграл так, как надо. Там была Соната Бетховена №26, «Остров радости» Дебюсси, Полонез-фантазия Шопена и Шестая соната Прокофьева. - Ты сам выбирал программу? - Нет, Владимир Всеволодович. Он любит давать произведения, которые сам хорошо играет. А я бы – наоборот, давал ученикам то, что сквозь мои руки еще не прошло. - Ты преподаешь сейчас? - Ну, я пытаюсь. Мне это очень нравится, потому что я для себя очень много открываю. Какие-то цепочки действий, которые совершаешь бессознательно, вдруг становятся мне видными. И потом, когда сам работаешь – легче становится. - Есть что-то такое, что ты еще не играл, но уже очень хочешь? - Да, конечно! Скрябин: хочу поиграть Третью, Четвертую, Пятую, Десятую. Все хочу! И Фантазию тоже. Сейчас, наверное, буду много Скрябина играть. Еще хочу – Третий концерт Бартока. Еще – Прелюдии Шопена. Везде хочется залезть! - Да, у тебя аппетит… - А моя мечта – записать 32 Сонаты Бетховена. - В общем, ты решил действовать монументально. - Ну, и еще хотелось бы – все сонаты Прокофьева… Беседу вела Анна Андрушкевич
|